Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
280 лет назад, 14 апреля 1744 года, в московской усадьбе дворян Фонвизиных родился сын Денис. Впрочем, дата рождения великого драматурга (как и в случае со многими другими его современниками) до сих пор вызывает споры, а его родовую фамилию в те времена, как правило, писали через дефис, на немецкий манер. Происхождение обязывало. В разгар Ливонской войны далекий предок писателя, рыцарь и барон Петер фон Визен сдался в плен и стал служить царю Московскому.
Но уже Александр Пушкин, называвший Дениса Ивановича «из перерусских русским», настаивал на слитном написании этой славной фамилии. Пушкин дал несколько крылатых определений Фонвизину: «друг свободы», «сатиры смелой властелин». А однажды написал о нём так:
- То был писатель знаменитый,
- Известный русский весельчак,
- Насмешник, лаврами повитый,
- Денис — невежде бич и страх.
Наш великий поэт смолоду предпочитал Фонвизина (и еще, пожалуй, пересмешника Ивана Баркова) другим русским литераторам.
А неясность с датой рождения писателя возникла из-за путаной надписи на его могильной плите: «Родился в 1745 году апреля 3 дня преставился в 1792 году декабря 1 дня. Жития его было 48 лет, 7 месяцев и 28 дней». Если 48 лет – значит, родился в 1744-м! Сам Фонвизин ни в каких источниках год своего рождения не указывал, да и не принято в то время было отмечать личные даты, но возраст свой знал определённо. И душеприказчики ведали, что покойному шёл 49-й год, но высчитали дату неверно. Такое в те годы случалось нередко: схожие ошибки мы видим на могилах Александра Суворова и Михаила Кутузова... Самый въедливый, знающий и талантливый биограф Фонвизина, князь Пётр Вяземский прямо писал, оспаривая дату, указанную на могиле: «по другим указаниям и соображениям можно предполагать утвердительнее, что он родился в 1744 году». И это не только устные замечания драматурга о своём возрасте, но и намёк, который содержится в самой известной его пьесе – в «Недоросле». Давно замечено, что главный герой этой комедии, Митрофанушка, по замыслу автора, был его ровесником. А Митрофанушке в 1769 году 25 лет. И нам имеет смысл поверить Вяземскому и самому Фонвизину – и накрывать столы в честь юбилея.
Друг честных людей
Всю жизнь его идеалом был отец – прототип всех положительных героев Фонвизина. Сыну он запомнился неподкупным правдолюбом, «другом честных людей». Иван Андреевич Фонвизин краснел, как рак, когда при нём говорили неправду. А ещё – верил в идеалы Просвещения и определил сына на учёбу в гимназию при Московском университете. Гимназисты учились грамматике и геометрии, изучали историю и географию, упражнялись в рисовании и фехтовании… Честность, унаследованная от отца, помогла Фонвизину завоевать первую награду. Учитель географии в университетской гимназии не обладал ни педагогическими дарованиями, ни глубокими знаниями. На экзамене гимназистов спрашивали: «Куда течёт Волга?» Один ответил: «В Чёрное море», другой не согласился: «В Белое». А будущий автор «Недоросля» брякнул честно: «Не знаю». И экзаменаторы присудили ему медаль!
Куда находчивее оказался учитель латыни. Накануне экзамена он явился в класс в странном одеянии. На его кафтане красовались пять пуговиц, а на камзоле – четыре. Эти пуговицы, пояснил он ученикам, «суть стражи вашей и моей чести: ибо на кафтане они означают пять склонений, а на камзоле четыре спряжения… Когда станут спрашивать, примечайте, за которую пуговицу я возьмусь, и никогда ошибки не сделаете». Кажется, все эти господа потом поселились в фонвизинских комедиях.
Но вообще-то языкам в университете учили основательно – и юный Фонвизин без натуги читал по-французски своего любимого Руссо. В числе лучших учеников (среди них был и Григорий Потёмкин, будущий князь Таврический) его направили в Петербург, на торжественный приём. Там, в царских чертогах Шувалов взял Фонвизина за руку и подвёл к какому-то рослому могучему человеку. «То был бессмертный Ломоносов!» – вспоминал Денис Иванович. Наставления великого просветителя запомнились ему ярче, чем позолота елизаветинского дворца.
Острослов номер один
Письма, высказывания, записи Фонвизина пропитаны чувством юмора, которое трудно не заметить и три века спустя. «Слава богу, что на вранье нет пошлин – какое всем было бы разорение!», «Наличные деньги – не наличные достоинства», – эти бонмо и в наше время не могут не вызвать улыбку. «Острые слова мои носились по Москве, а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкою; все же те, коих острые слова мои лишь только забавляли, прославляли меня любезным и в обществе приятным. Меня стали скоро бояться, потом ненавидеть», – не без удовольствия вспоминал Фонвизин на склоне лет.
Жизнь его в молодые годы протекала в шумном обществе: «Я положил за правило, стараться вести свое время так весело, как могу; и если знаю, что сегодня в таком-то доме будет мне весело, то у себя дома не остаюсь». Но все-таки он находил часы для уединения – и писал… Первый литературный успех принесли ему переводы и ловкие стихотворные сатиры. Но он уже мечтал о настоящей комедии – и тайком сочинял репризы для театра. Фонвизин вращался в высоких сферах, вникал в хитросплетения придворных интриг, и мало кто мог предположить, что этот весельчак напишет потомкам язвительный донос о своём времени, о его пороках.
Он славился артистическими талантами и любил тешить собеседников рассказами в лицах. Уморительно изображал известных персон, менял интонации, как заправский лицедей. «Я умел принимать на себя лицо и говорить голосом весьма многих людей», – вспоминал Фонвизин в мемуарах. Другого такого острослова не было в обеих столицах. Так он и создал первую из своих знаменитых комедий – «Бригадира». Каждую сцену проверял на друзьях, вживаясь в своих героев. На одном из чтений присутствовал Григорий Орлов – тогдашний фаворит императрицы. Так слухи о неслыханной комедии дошли до царского двора. Фонвизина пригласили в Петергоф. Он читал «Бригадира» Екатерине и ее вельможам. Громче всех смеялся граф Никита Панин, сразу разглядевший в драматурге не только артистизм, но и цепкий ум.
Вскоре Фонвизин поступил на службу к Панину и стал не только секретарём, но и ближайшим доверенным лицом могущественного президента Коллегии иностранных дел. Фонвизин не чурался искушений галантного века. Одевался по моде, отдавал должное изысканной кухне, знал успех у женщин. Правда, здоровье подводило его смолоду. Зато выручало остроумие. Однажды Панин упрекнул его в обжорстве. Острослов тут же разъяснил, что таким образом он борется со своей извечной головной болью – «отвлекает кровь к брюху»!
Панин, кроме прочего, был воспитателем наследника престола – цесаревича Павла Петровича. Важным вкладом в образование будущего императора стало фонвизинское «Рассуждение о непременных государственных законах», весьма смелое по тем временам, в духе французских просветителей. Фонвизин предлагал учредить «фундаментальные законы», которым бы на равных подчинялись монарх и его подданные. С тревогой он рассуждал и о крепостном праве. Ведь «мужик, одним человеческим видом от скота отличающийся», может привести государство «в несколько часов на самый край конечного разрушения и гибели». Одним политикам это представлялось нетерпимым бунтарством, другие мечтали жить именно по таким скрижалям, разрушая «оковы тяжкие». Но, несомненно, Фонвизин с его идеями оказался в центре политической борьбы идей, на самом ее острие.
Поклонник родных осин
Фонвизин смолоду высмеивал галломанию, но к французской культуре относился почтительно: Вольтер, Руссо и тёзка Дидро были его главными учителями. Но близкое знакомство с предреволюционной Францией настроило русского сатирика на саркастический лад. Письма Фонвизина из путешествий по Европе – замечательное свидетельство его разочарований. Кое-что драматургу в Париже понравилось, в первую очередь – театр. Но сами просвещённые галлы оказались лицемернее, чем можно было представить по пьесам Расина и Корнеля. «Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самих философов нынешнего века. В рассуждении денег не гнушаются и они человеческой слабости. Д'Аламберты, Дидероты в своем роде – такие же шарлатаны, каких видывал я всякий день на бульваре», – писал Фонвизин из Парижа. Он примечал лицемерных аббатов, «имеющих на содержании девок», пустых демагогов, которые «мыслят мало, говорят много и поверхностно». Примечал нищету крестьянства, превосходящую нашенские «свинцовые мерзости».
Из других стран путешественник корреспондировал не менее едко. «Здесь во всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужных съестных припасах, словом: у нас все лучше и мы больше люди, нежели немцы», «Трое итальянцев в комнате нашумят больше 20-ти немцев»... Путешествия по Европе превратили его в почвенника – и Фонвизин первым из наших писателей высказал обоснованные сомнения в том, что России следует во всём учиться у Европы. На чужбине он научился ценить всё то, что на родине казалось обыкновенным – вплоть до белоснежных салфеток. Во Франции гостям подавали салфетки несвежие, да еще и залатанные голубыми нитками. «Нет и столько ума, чтобы зашить их белыми», – язвил Фонвизин. И даже перстни на пальцах знатных господ показались автору «Недоросля» жалкими: «Здесь брильянты только на дамах, а перстеньки носят маленькие. Мой им кажется величины безмерной и первой воды. Справедлива пословица: в чужой руке ломоть больше кажется». И во Франции, и в Италии Фонвизина угнетала неопрятность. Европа оказалась замусоренной донельзя. «Как люди с пятью человеческими чувствами в такой нечистоте жить могут?» – вопрошал драматург, вдыхая смрадный дух лионских и миланских подворотен. Иллюзией оказались и представления о гармоничном просвещённом обществе. Образцовых книжных «свободных личностей» он в Европах не нашёл: «Редкого встречаю, в ком бы неприметна была которая-нибудь из двух крайностей: или рабство, или наглость разума». Не внушала уважения и политическая система, в которой всё подчинено финансовой наживе: «вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов», «деньги суть первое божество здешней земли». В Россию он вернулся в воодушевлении: славны бубны за горами, а дома лучше. Пожалуй, он первым из русских путешественников (как правило, восторженных) стал отстаивать приоритет «родных осин».
Лучше не напишешь
24 сентября 1782 года в Вольном Российском театре на петербургском Царицыном лугу прошумела премьера «Недоросля». Такого триумфа русская сцена не знала. Публика, по обычаям того времени, швыряла на сцену кошельки с серебром. Знаменитый актёр Иван Дмитревский, игравший Стародума, вспоминал: «Говорят, что при первом представлении сей Комедии на Придворном Театре покойный Князь Григорий Александрович Потёмкин-Таврический, выходя из театра, подозвал к себе Сочинителя и с обыкновенным своим просторечием сказал ему шутя: „Умри теперь, Денис, или больше ничего уже не пиши; имя твое бессмертно будет по этой одной пиесе“». Остроумный Потёмкин вполне мог обратиться с таким восклицанием к старинному гимназическому приятелю.
«Недоросль» стал вехой в истории русской литературы. Ведь это не просто комедия, а комедия в прозе, да еще какая. От нашей словесности XVIII века остались преимущественно стихи, прозу того времени сегодня читать трудно. За исключением «Недоросля»! Хитроумный комедиограф первым доказал, что русская проза пластична и выразительна. Разнообразие интонаций, смена настроений, шаржи, риторические приемы – всё это вовсю зазвучало у Фонвизина. Именно поэтому «Недоросль» до сих пор не сходит со сцены. Сам драматург в этой пьесе иногда выходил на сцену в уморительно смешной роли помещика Скотинина. Грубого, невежественного, хамоватого приспособленца. В этой роли можно было вволю покривляться, изображая подходящих знакомых.
Екатерина, вообще-то знавшая толк в комедиях, невзлюбила Фонвизина. Скорее всего, сказывались обиды на Панина… Это самая простая версия: лукавый политик надоел, а его идеологи и выдвиженцы и вовсе оказались не к месту. Да и шутки непредсказуемого драматурга задевали за живое. В одном из писем императрицы к Потёмкину сохранился отзвук былой досады: «Чёрт Фонвизина к вам привёл. Добро, душенька, он забавнее меня знатно. Однако я тебя люблю, а он, кроме себя, никого». Потёмкин слыл первым недругом Панина, но старинная дружба с Фонвизиным его по-прежнему забавляла. И все-таки отметим: драматурга обсуждали высшие сановники империи. Значит, он бил в самую цель.
Есть у Фонвизина ещё одна удивительная вещица – «Всеобщая придворная грамматика», «наука хитро льстить языком и пером». Набор вопросов и ответов, настолько остроумных, что они и в наше время не потеряли свежего обаяния: «Что есть придворный падеж? Придворный падеж есть наклонение сильных к наглости, а бессильных к подлости. Впрочем, большая часть бояр думает, что все находятся перед ними в винительном падеже; снискивают же их расположение и покровительство обыкновенно падежом дательным. Сколько у двора глаголов? Три: действительный, страдательный, а чаще всего отложительный». Или такая реприза: «Чрез гласных разумею тех сильных вельмож, кои по большей части самым простым звуком, чрез одно отверстие рта, производят уже в безгласных то действие, какое им угодно. Например: если большой барин, при докладе ему о каком-нибудь деле, нахмурясь скажет: О! – того дела вечно сделать не посмеют, разве как-нибудь перетолкуют ему об оном другим образом, и он, получа о деле другие мысли, скажет тоном, изъявляющим свою ошибку: А! – тогда дело обыкновенно в тот же час и решено». Это и сегодня звучит злободневно. Так дела и решаются. Неудивительно, что опубликовать столь дерзновенную пародию Фонвизину не удалось. Но многие знали эти остроты. А ведь в этой грамматике зашифрована судьба автора.
Опальный Стародум
Когда Панин оказался на волосок от жестокой опалы – впечатлительный драматург запаниковал и даже заболел. Он не мог похвастать бычьими нервами, без которых в большой политике трудненько. Но не предал графа, не переметнулся в стан его врагов, хотя, несомненно, ему предлагали такую низость. Фонвизин был не только протеже, но и единомышленником Панина. Вслед за патроном он оказался в отставке и в забвении. Правда, просвещенная монархиня сохранила за драматургом и отставным статским советником пенсион в половину жалованья.
В начале 1780-х Фонвизин написал «Рассуждение о истребившейся в России совсем всякой форме государственного правления и оттого о зыблемом состоянии как империи, так и самих государей», которое называют «завещанием Панина».
Никто не порицал грехи екатерининского высшего света с таким пылом: «Посвятя жизнь свою военной службе, лестно ль дослуживаться до полководства, когда вчерашний капрал, неизвестно кто и неведомо за что, становится сегодня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером? Лестно ль быть судьею, когда правосудным быть не позволяется?» Чтобы так откровенно писать о фаворитах императрицы – нужна немалая отвага. Тут уж Фонвизин не пощадил и своего однокашника Потёмкина – «вчерашнего капрала».
Молва сохранила хлёсткий ответ самой Екатерины: «Худо мне жить приходит, уж и господин Фонвизин хочет учить меня царствовать!» После таких слов писатель не мог претендовать на царскую милость. Он попытался вернуть расположение монархини изобретательными панегириками, но тщетно. Времена Панина прошли, цесаревич Павел маялся в Гатчине, и автору «Недоросля» не приходилось рассчитывать на регалии государственного идеолога.
Для него наступили мрачные времена. Пушкин рассуждал, несколько сгущая краски: «Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами – и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность». В 1788 году Фонвизин попытался учредить собственный журнал «Друг честных людей, или Стародум». Ни много ни мало – «Периодическое сочинение, посвященное истине». Читатели у такого издания, конечно, нашлись бы. Но получить высочайшего разрешения не удалось – и от этой затеи остались только рукописи. Императрица наложила запрет и на многотомное издание сочинений Фонвизина.
Последняя комедия
В сорок пять лет Фонвизин выглядел немощным старцем. С трудом, одышливо передвигался, редко ощущал вдохновение не только для того, чтобы написать стихотворение или пьесу, но и для разговора. «Бедная жизнь, тяжкая работа и скоропостижная смерть – вот чем пиит от прочих тварей отличается», – шутил он, окруженный медиками и сиделками.
В последние годы жизни, по примеру своего любимого Руссо, он принялся писать мемуары. Назвал он их по-фонвизински остроумно: «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях». Он планировал четыре раздела, знаменующие историю его духовного развития: «младенчество», «юношество», «совершенный возраст» и «приближающаяся старость».
«Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела», приметил поэт Иван Дмитриев, наблюдавший постаревшего драматурга в его последнюю осень. Он тогда испытывал последний взлет… Писать Фонвизин в те дни не прекращал. Его воображение занимал сюжет очередной комедии – «Выбор гувернёра». Кто станет наставником юного князя – честный и просвещённый русский офицер по фамилии Нельстецов или изворотливый француз? Старый князь Слабоумов готов доверить своего сына невежественному иностранцу… И снова он бил по лености и чванству. В самом начале пьесы княгиня заявляет мужу: «Ваше сиятельство должны жить по-княжески; хозяйничать нам нужды нет; за нами, слава богу, три тысячи душ, так с наш век станет; да я и сама не так воспитана, чтоб быть доброю хозяйкой».
30 ноября 1792 года Фонвизин в последний раз нанес визит Гавриле Державину, с которым приятельствовал. После инсульта ходить Фонвизин уже не мог. Из кареты его внесли в дом два офицера. Он откашлялся и принялся было читать сцены из новой, ещё не вполне отточенной пьесы. Но – запнулся, обессилено махнул рукой и кивнул одному из офицеров, чтобы тот продолжил чтение. Глаза Фонвизина загорались, когда собравшиеся хохотали над его новыми шутками… Они расстались в одиннадцать вечера. А утром сердце Фонвизина остановилось. Он так и не написал и не доиграл свою последнюю комедию. Ушел на полуслове, в 67 лет.
